Sanctus Deus, Sanctus fortis, Sanctus immortlis, miserre nobis, Miserre nobis. (с) Подражание С. Калугину.
Тихий шорох невесомый, скрежет ржавой гильотины, Сколько истин нераскрыто и не сказано всего. В сером сумраке вечернем Вы замрете у витрины, За распахнутой портьерой, возле трупа моего.
В сером сумраке холодном я воздвиг себе хоромы, Из ненужного всевластья и бессмертия сполна, Из испуга, любопытства и расчетливой истомы, Из последнего осколка нераскрытого звена.
Я воздвиг себе альковы и святые монументы, Рядом с коими Голгофа – горстка чахнущей земли. Позабытые желанья и сгоревшие моменты - Бред ненужного сомненья, обращенного в угли.
Стены темной цитадели поднимаются все выше, Растворились в небосводе ее острые края. Обращаются туманом парапет, окно и крыша, Это вовсе не безумье, это то, что вижу я.
Попирая мирозданье, поднимался купол снега, Замирая над вселенной, как бесцветный белый ком, Отвратительным уродством исказилось мое эго, В этой маленькой темнице под стеклянным колпаком.
Я – герой своих романов, я себе позволил имя, Моя жизнь давно забыта и исписан белый лист. Мое имя Казанова, и я сам себе святыня, Мастер боли и страданий. Гений. Фат и эгоист.
Тихий шорох невесомый, как вошли Вы – неизвестно, Ваша поступь невесома, но мотив войти – нелеп. Поспешите, дорогая, здесь таким, как Вы, не место. Это дом прелестной скорби и расколотых судеб.
Подходите, не стесняйтесь, заострю Ваше вниманье, Что я щеголь и красавец, как увидеть Вы могли. Лишь слегка камзол помяло этой жизни ожиданье, Да жабо на белой шее запорошено в пыли.
Не смотрите с удивленьем – в этом мире ценят бедность. Как хозяин, я не смею, не принять своих гостей. Лишь навек во мне осталась моя мертвенная бледность, Да сквозь кожу проступает вся оскалина костей.
Я – танцор изрядный ныне. Представление в ударе. Мне прослыть героем танца в мире мертвых повезло. И охотно, дорогая, я станцую с Вами в паре, Только вот, нас разделяет безразличное стекло.
Молоток у стен возьмите, бейте прямо по витрине, И каскад осколков острых превратится в ореол, Что в лучах свечи последний на гранит холодный хлынет, И мозаикой лучистой обратится черный пол.
Дребезг судеб позабытых о железную ограду, И два сердца обращенных в неоправданную стынь. Как Вы только что разбили ненадежную преграду, Так и я разбил когда-то свою проклятую жизнь.
Я сойду неспешным шагом и предстану перед Вами, Под вуалью в Вашем взгляде неуверенность и страсть. Ни к чему пустые фразы, ни к чему играть словами, Улыбнитесь, дорогая. Вашей карты бита масть.
Обезумевший оркестр загремит в свои литавры, И взметнется сумрак ночи, словно черные крыла. Первый танец для прелюдий умирающего завтра, Как соитие желаний и расчетливого зла.
Загремят над целым миром ноты бешеной кадрили, Я прижму ладони Ваши к своей высохшей груди. И вперед - по залу ночи, по мирам из серой пыли, Невзирая на былое и на то, что впереди.
Острым лезвием виссона распоролось ожиданье, Ваша талия зажата в моих мертвенных руках, Сорок па в безумной пляске, сорок яростных страданий, Сорок па над алой бездной, через нежности и страх.
Кто сказал, что не изведал Казанова наважденья? Что вокруг пустого сердца воздвигается стена? Что любовь его абсурдна и достойна сожаленья? Покажите мне немедля, безызвестного лгуна!
Не осталось ни ответа, ни единого вопроса, Мне известен свет влюбленных, и огонь чужой зари, И полет безумной страсти на хвосте стального троса, И печаль пустого сердца, опаленного внутри.
Ржавый срежет гильотины, когда близится победа, Грохот скрежет и лебедок, плачь в холодной темноте. Превращаются в созвучье воспевающего бреда, Позабытые моменты, но не так, и все не те.
Мне известен нестерпимый яркий отблеск злого света, И отвергнутого чувства мне известен приговор. Но, прогнувшись, я ныряю сквозь поклоны пируэта, Ни к чему слова, миледи. Это все полнейший вздор.
Мы несемся в блеске танца с нестерпимым наслажденьем, Не касайтесь моей раны. Она слишком загнила. Через холод и безличье, пустоту и униженье, Где стекается под ноги обесцвеченная мгла.
За ключицу ухватитесь – мчимся дико в этой пляске. Не смотрите с сожаленьем в пустоту ослепших глаз. Там, внутри, белеют кости, затаенные под маской, Это слишком неприятно и презрительно для Вас.
Я сожму в костлявых дланях Ваши нежные ладони, Куртуазно, филигранно совершаем оборот. Не старайтесь оглядеться: мы на дне и мы утонем, Не спешите, успокойтесь, ведь еще так мало нот.
Нам назад пути закрыты, и давно забыта трасса. И из рук моих не рвитесь – время криво, не право, Мы скользим в неспешном танце по кускам гнилого мяса, Вдоль разрушенных чертогов Повелителя Сего.
Это все – мое поместье. Это все - оплот фантазий, Даже радуга на небе не раскрашена в цвета. Мир порока и уродства из возвышенности грязи, Вот куда порой приводит извращенная мечта.
Почему же Вы застыли, словно что-то испугало? Что Вы вздрогнули, святая? Это не Армагеддон, Не спешите и не бойтесь. Вы изведали так мало. Это рокот похотливых и разгневанных валторн.
Это реквием забытой и покинутой особы, Мчимся в танце на обрыве у иссохшейся травы. Никого уже не встретить, ни у склепа, ни у гроба, В этой проклятой вселенной только я и только Вы.
Я изящно отклоняюсь от изнеженного взгляда. Не смотрите мне под маску, я для Вас не стану тем. Не смотрите. Не касайтесь. Вы не смеете. Не надо. А теперь держитесь крепче, мы наращиваем темп.
Загорелись канделябры в пустоте холодной дрожи, Не пытайтесь, дорогая, я восстану за спиной. Будет бал и любострастье на венках святого ложа, Вам же нравится паденье, вот и падайте за мной.
Догорают, обессилев, разрыдавшиеся свечи - Словно символы развратной и опошленной любви. Шаг с карниза. Миг полета. Затихающие речи. Смерть нашла себе замену – и ее благослови.
Кто сказал, что Казанова, не продумывал маневра? Кто сказал, что Казанова позабыл свои сердца? Мной изведан путь безумный по струне чужого нерва, От конца и до начала, от начала до конца.
Мной изведен путь пикантный всевозможных удовольствий, На струне чужого нерва я сыграл немало нот. Не касайтесь моих пальцев. Это все седые кости. Не пугайтесь дорогая, наша сцена – эшафот.
Нам сыграет сарабанда, подходящая, не так ли? Не касайтесь своей ручкой омертвевшего лица. Два оставшихся актера безымянного спектакля. Вам ведь нравится роль жертвы – будьте ею до конца.
Мне причастен путь изысков и волшебных обольщений. Надо мной сложила крылья одинокая звезда. Кто сказал, что Казанова пригибал свои колени? Кто сказал, что я безумен, тот ошибся, как всегда.
Треск разорванной одежды, в похотливом пьяном танце, Нам двоим, соткала ложе расплескавшаяся мгла. Не бегите, дорогая. Вам же хочется остаться, И свиваются в нирване обнаженные тела.
В темноте минувшей ночи стылым пламенем обвейся, И смотри, как луч холодный просыпавшейся зари, Расцветает вместо сердца белым цветом эдельвейса, Лепестками золотыми раскрывается внутри.
О любви слова без смысла и перо меняет подчерк, Бесполезно верить в чудо и просить на этот раз. Слышишь шорох невесомый? Это добрый ангел ночи, Укрывает нас крылами от чужих холодных глаз.
Взрывы мыслей невозможных в опьяняющем экстазе, Не касайтесь моей маски, ведь под ней ненужный лик. Это выразить так просто лишь в одной короткой фразе: Этот - танец бесконечен. Бесконечность – это миг.
Бьет в безумные литавры обезумевший оркестр, Танец близок к завершенью неизвестного пути, Уходите, дорогая. Среди мертвых Вам не место. Я позволю Вам свободу, я позволю Вам уйти.
Не касайтесь моей маски из расплавленного воска, Да когда же Вы поймете суть простую, наконец? Все настолько тривиально, так надуманно и просто, Это мир загробной боли. Да и я всего мертвец.
Кто сказал, что Казанова сожалеет о минувшем? Кто сказал, что Казанова опускается ко дну? Ни к чему мечтать о новом, ни к чему мечтать о лучшем. Дорогая, уж поверьте. Мне-то это ни к чему.
Кто сказал, что Казанова свою суть скрывал несмело? И словам таким безумным вся цена – железный грош. Кто солгал вот так порочно, кто солгал так неумело? Все слова ненужных сплетен – непростительная ложь.
Я снимаю свою маску, чтобы Вам сомненья скинуть. Вы свободны, уходите. Я вернусь к себе назад. Под стекло. В свою пустую и холодную витрину, В темноту безумных мыслей. В свой карманный милый ад.
Кто сказал, что Казанова не надеется на счастье? Это я приму, бесспорно, у огня сгоревших тризн. Я пленен полетом вечным на крылах седых ненастья. Меня радует не гибель. А потерянная жизнь.
…Я – герой своих романов, я себе позволил имя, Моя жизнь давно забыта и исписан белый лист. Мое имя Казанова, и я сам себе святыня, Мастер боли и страданий. Гений. Фат и эгоист.
Попирая мирозданье, поднимался купол снега, Замирая над вселенной, как бесцветный белый ком, Отвратительным уродством исказилось мое эго, В этой маленькой темнице под стеклянным колпаком.
Только что это за звуки в тишине привычной снова? Непонятно, где виденья, ну а где святая быль. Вы, наивны, дорогая. И от Вас я ждал иного. Где-то тихо заиграла полусонная кадриль.
Тихий шорох невесомый, скрежет ржавой гильотины, Сколько истин нераскрыто и не сказано всего. В сером сумраке вечернем Вы остались у витрины, За распахнутой портьерой, возле трупа моего.
