Зимним вечером, в седьмом часу, когда в метро светлее, чем на улице, Антон Алексеевич Асарьев, студент двадцати двух лет, возвращался домой с подработки. Три месяца назад он устроился сисадмином в одну компанию, каких сейчас расплодилось по городу, что грибов после дождя, только, как сказал бы сам Антон Алексеевич, если грибы растут от небесных слёз, то коммерческие предприятия процветают из слёз человеческих. Да, молодой человек обладал специфическим взглядом на окружающий мир, отчасти даже трагическим, ум его как будто нарочно стремился во всяком явлении, даже самом, казалось бы, невинном, углядеть боль и страдание, и боюсь, что эта особенная его черта кому-то покажется ненормальною, а может быть, даже опасною... Но таков уж он был.

                В потёртой неновой одежде, с глубоко посаженными сине-серыми глазами, со спутавшимися, до плеч, русыми волосами и короткой всклокоченной бородкой, с задумчиво напряжённым лицом, он мог показаться иному встречному личностью мрачной и недоброй, но это было бы несправедливое и поверхностное впечатление. Являясь глубоким мечтателем, он считал единственно верною жизнь, в которой все люди любили бы друг друга, бескорыстно помогали, жили, как братья и сёстры - тогда не было бы ни денег, ни разделения на богатых и бедных, ни ссор, ни недоразумений, потому что каждый человек прежде всего желал бы счастья своему ближнему и лишь потом себе; этакую идиллию рисовало студенту воображение, пытаясь представить перед умом его правильный порядок жизни. Глядя же кругом, замечая в людях жестокосердие, жадность и злобу, сердце юноши омрачалось и замыкалось, теряя порой способность заметить и светлую сторону человека, которая остаётся жива даже в самой пропащей душе. Однако в тот вечер настроение юноши было приподнятым - ему выдали зарплату, и, несмотря на вжившееся презрение к деньгам, даже некоторую к ним ненависть, душа его гордилась фактом - уже три месяца он не просит денег у родителей, обеспечивая себя сам. Гордиться этим ему было стыдно, но он не мог ничего поделать и потому старался искупить сие довольство попыткой увидеть вокруг ещё большую, чем обычно, боль, смотрел на всё с большим, чем всегда, вниманием, и всякое страдание переживалось им вдвое сильнее. Одним словом, юноша был смущён и взволнован, не умея ясно понять и себя, и мир вокруг и поставить точку сомнениям. Вот тогда и суждено было случиться одному необычному происшествию.

                Бодро шагая по переходу между Сенной и Садовой, он заметил у стены стоявшую на коленях женщину, с громадным животом, плохо прикрытым блузкой. Он машинально отвёл глаза, но в первый взгляд успел уловить её образ. Внутри у него похолодело, сердце будто провалилось куда-то в желудок, походка ускорилась, став какой-то хромающе-неуверенной, и колючее жуткое ощущение объяло весь его организм. Полупроходя, полупроскальзывая мимо попрошайки, он не удержался перед желанием взглянуть ещё раз, чтобы поближе...

                В глазах женщины блестели слёзы, небрежно покрытая выцветшим платком голова была полунаклонена, как будто бы не смея поднять взора, устремлённого в грязный пол, оголённый снизу живот некрасиво торчал и казался неестественно большим, а под ним лежала какая-то тряпка с набросанными монетками. Затаив дыхание, она как будто чего-то ждала. В груди у Асарьева всё сжалось и похолодело, и первая мысль его была - помочь, сделать что-нибудь, что-то изменить, не оставить так, - но ноги, по привычке, несли его всё дальше и дальше... Он, словно подчинившись чьей-то воле, онемев и лишившись своей, слился с потоком людей, потерял самоосознание и теперь желал понять хоть краем ума смысл происходящего: вот идёт человек навстречу, он чему-то улыбается, с кем-то говорит и смеётся, другой слушает музыку, третий чему-то хмурится, глядя в экран телефона, четвёртый с боевым видом обходит медлительных прохожих, вот пожилая пара устало идёт куда-то, взявшись под руки, вот чрезмерно накрашенное лицо девушки, её горящие красным губы, вот одинокий старик с затёртой тростью, а вот ребятишки смеются, бегая наперегонки вокруг матери, она покупает газету, а за прилавком пожилая женщина в очках на верёвочке даёт сдачу, вот важно шагает с дипломатом черноусый иностранец в безупречном костюме, вот подвыпившая молодёжь беснуется на эскалаторе, и кругом вереницы людей, людей, - и все они как будто ничего не замечают, будто бы он один и видел стоящую на коленях - но это ведь не так? Почему же они так спокойны? Как нас много - сытых, одетых, с состоянием, а она одна... Разве мы вместе не сможем помочь? Почему же все идут мимо?

                Асарьев вошёл в вагон и прислонился спиной к противоположным дверям, поезд тронулся.

                Юноша пребывал в горячечной прострации, в душе его, подобно пчёлам, роились противоречивые чувства, ум захлёстывали рваные мысли, которым разрешения он найти не мог, а только бессильно следил за их ходом. Как будто два голоса выделились на фоне остальных, как будто два самостоятельных существа начали вести диалог в голове студента - назовём их Серой тенью и Белой тенью.

                Серая тень говорила:

                - Скорее всего здесь какой-то подвох. Я помню эту девушку - совсем недавно, месяца два назад, она стояла с табличкой в руках, на табличке было написано: "Помогите! Украли кошелёк!", - и те же застывшие слёзы, то же горем убитое лицо, которое, мой друг, так влияет на милосердных людей, в котором столько взывает к жалости... и к рублю.

                Белая тень отвечала:

                - Да, ты права, и это, кажется, она, она не могла бы так скоро забеременеть настолько... Но вдруг мы ошибаемся? В конце концов, столько лиц можно перепутать... Вдруг её изнасиловали в то время и бросили? Или раньше? Вдруг это было не пару месяцев назад? Вдруг она больна... Мы могли не разглядеть живота за той табличкой.

                - Нет, это была она, ты её хорошо запомнила, потому что встречала в переходе не один раз. Тогда история с кошельком, а теперь накладной живот - это ведь стандартная схема, простой человеческий обман. Ты всё прекрасно помнишь.

                - Наверное, так и есть... Но постой! Есть ли разница? Если человек вынужден стоять на коленях... А ты знаешь, что такое стоять на коленях? Смогла бы ты встать на колени перед людьми, вытянуть руку и просить помощи? Это насколько сломлено должно быть всё в человеке, чтобы стоять перед толпой, а тем более осознавая очевидность своего обмана перед другими, и насколько должно быть мужества, чтобы стерпеть это и не сойти с ума? Мы бы с тобою спятили, признайся. Да и горды мы слишком, чтобы преклонить колени и просить.

                - Мы просто не настолько низки. Но отчего же ты, моя хорошая, не помогла страждущей? У хозяина сегодня не одна тысячонка завалялась в кармане.

                - И вправду - почему я не помогла... Помню, первый мой порыв был - отдать ей всё, предложить кров, пищу, заботиться о будущем ребёнке и помогать, но потом... Потом пришла ты, ты сказала: "А что скажет сестра, с которой живёт Антон? Согласится жить с бездомной? А что, если она поселится с ними и обманет их? Они сами очутятся на улице! А ну, как хозяин попробует её увести, а его схватит парочка амбалов и покажет, что бывает с особенно инициативными? Да ты сама-то смогла бы подойти? Вон как тебя всю трясёт от "праведного гнева", ручонки-то как дрожат - а не знаешь, что ли, что через два часа хозяин будет дома сидеть да живот едой набивать, а потом чай с шоколадкою, да напишет друзьям, какой ужас увидел в метро, станет возмущаться безразличием толпы, показывать, как благородно его оскорблённое чувство, и выпячивать в качестве оправдания своё бессилие, растерянность, всемирную печаль и прочую надуманную чепуху!" Ты, конечно же, была несправедлива, но меня твоё излияние смутило, а, учитывая, что в повседневности над Антоном главенствуешь ты, в сей раз мой голос дошёл до него лишь в виде крохотного эха. Видишь, душа его до сих пор парализована...

                Юноша же тем временем начал сознавать свои мысли.

                - Почему всё так странно? Если все знают, что это обман, то почему допускают? Какой вид это должно всё иметь перед детьми, как на них повлиять? Почему, если знают про обман, так просто позволяют ему совершаться? Или руководству метро тоже заплачено? А что в душе у этой женщины, сознающей обман, стоящей с вечно мокрыми глазами, с лицом, пронизанным болью - как это на ней сказывается? Она либо презирает прохожих, либо боится, либо всё вместе. Разве можно так с человеком, разве можно после этого спокойно жить, гулять, веселиться? А что же делать... Что сделаю я один? А почему я один? Потому что мы все боимся, мы все думаем, что мы одни и ничего не можем сделать. Это злой дух носится в воздухе, обособляя каждого, внедряя в умы вредную мысль, что мы одни, что мы сами, а другие - это далеко, это не наше, они тоже сами, это как бы не наш мир. О, сколько бед от этой мысли! И как с ней бороться?

                - Выступить одному, - ответила Белая тень.

                В душе его снова всё сжалось: "Как одному?.. Я могу погибнуть… Я могу лишиться всего и умереть где-нибудь в канаве, забытый всеми. Но как же быть с вечной жизнью? К чему страх смерти, если это только временное состояние между нынешним и будущим воплощениями и зачтутся лишь дела наши? Почему страх сильнее этого знания? О, я говорю, что страх сильнее, как о факте, а значит, что я уже сдался, значит, что сегодня вечером я буду заедать шоколадом чай, потому что я не знаю, с чего начинать, потому что я не хочу умирать..."

                - Да, пусть другие умирают, а мы-то не дураки, - хихикнула Серая тень.

                - Нет! - почти вскрикнул Асарьев, моментально оглянувшись на стоявших рядом пассажиров. Но никто не удивился его высказанному слову, будто и не было его.

                - Что же ты сделаешь, Солнышко? - спросила Серая тень.

                Юноша закрыл глаза.

                "Я не знаю, - только и подумал он. - Я не знаю..."

                - Бросить всё, - тихо прозвучало откуда-то снизу.

Тут, словно звук из другого мира, раздался голос из динамика:

                - …будьте внимательны - поезд прибыл на конечную станцию...

                - Вот я сейчас выйду из метро и пойду домой, - думал он, - а она так и будет стоять. Как долго? И куда пойдёт потом? Что же это за человек?!

                Поток людей выплыл из вагона, как сдерживаемая вода вырывается из вдруг открытого крана. Антон остался в вагоне один; он не хотел домой, но ноги сами пришли в движение и вынесли тело к эскалатору.

                - Я ухожу, - подумал он. – Что же делать?..

                - Вот ты тут рассуждаешь про жизнь вечную, а женщине помощь нужна в этой жизни, а не в той, на этой земле, а не в будущих каких-то воплощениях. Болтун ты, друг мой, и ничего больше, - усмехнулась Серая тень.

                Белая тень не осталась безучастной, и в этот раз её голос ясно прозвучал в голове юноши:

                - Эта жизнь преходящая, и хоть она важна, но нельзя забывать о главной жизни. Не зря говорят, что "не хлебом единым жив человек". Я бы даже иначе сказала: "Совсем не хлебом жив человек"!

                - Вернись и повтори это той женщине! Или как ты ещё любишь сказать? "Держи ум во аде и не отчаивайся" - то-то ей пригодится такой совет, правда? - всё разгоралась в азарте Серая тень.

                - Ты знаешь, что правда, но всё переворачиваешь... - грустно ответила ей Белая.

                - Скажи хозяину, что ему остаётся только плакать - и этим уж исполнишь свою роль до конца!

                - Не только плакать, конечно... Но ты так говоришь, будто плакать - бесполезное занятие? Душа очищается, когда плачет такими слезами. А ты, когда плачешь, то любуешься на свои слёзы и думаешь о себе. Пусть он плачет по-моему  – и тогда ум прояснится.

                Антон Асарьев вышел на воздух из духоты метрополитена, посмотрел на стеклянно-серое небо и пошёл домой. Полчаса пути...

                Дома он рассказал об увиденном сестре, занялся ужином, пил чай, привёл себя в порядок, написал друзьям. Все они разделили идею о том, что это обман. В голове его засела мысль - поискать информацию об этой женщине в Интернете, ведь наверняка не только его душу затронули утонувшие во влаге бездонные глаза, напряжённая сосредоточенность сверлящего пол взгляда, раздувшийся до невероятных размеров живот, - но мысль эту в тот вечер он не осуществил - не решался он сделать этого, внутри что-то мешало, как будто это какое-то гадкое и грубое дело; он словно боялся спугнуть сочувствие, увидеть недоброе слово об этой несчастной, заразиться этим словом и разделить его, впитать в себя.

Только через три недели он прочитал несколько статей об этой попрошайке, которая всё-таки оказалась обманщицей, «не могущей разродиться уже два года», «вечно плачущей нищенке», «весьма известной» между внимательными посетителями метро. Писали также, что по городу действует рабовладельческая сеть, "хозяева" которой держат людей в чёрном теле и заставляют стоять дни напролёт, выпрашивая милостыню, а после – забирают всю выручку и "живут". И так каждый день.

                - Что же сделать? - в который раз задавал он себе безнадёжный вопрос.

                И две тени снова вступали в диалог, снова бередили струны молодой мятущейся души – и одно только эхо, гулкое эхо с неясными отголосками шёпотов было ей ответом.