I. Местный юродивый

Третьего июля две тысячи второго года, примерно в половину третьего пополудни, я переехал в очередную съёмную квартиру неподалёку от Комендантского проспекта. Уже тогда сидевший на подъездной лавочке джентльмен, с виду изрядно подпитый, приветствуя меня сипловатым голосом, с первого же взгляда успел посеять в душе моей иррациональный и дикий страх, который только теперь я могу объяснить в полной мере (опять-таки – со стороны сугубо мистической). Его «и птиц жалко, и людей в небе», его «металл тоже возвращается в землю, все там будем», да и самый вид его, с растрёпанными седыми волосами, с почти выгоревшими досера зелёными глазами, с парою ссадин на лбу и щеках – всё это вызывало смесь жалости и того самого ужаса. Таких ярких в своей необычности чувств к бездомному (а я тогда решил, что это бездомный) – да и даже к человеку «домашнему» - я не испытывал до тех пор никогда. Если бы я знал, невольным участником какого действа мне суждено стать, к чему приведёт моё сострадание, то, может быть, не сказал бы с ним ни слова и прошёл бы мимо с выделанным безразличием.

Но мы познакомились. Есть люди, обладающие особым шармом, обыкновенно внешности почти заурядной, но с какою-нибудь запоминающейся незаурядной чертой, порою едва уловимой. В разговоре с такими людьми, приятно или неприятно с ними общаться, вовремя или нет начат разговор, невольно поддаёшься их пронзительному очарованию, пусть даже ненадолго (а чаще, конечно, надолго), и говоришь с ними – но больше слушаешь. Таким человеком для меня оказался Роман Афанасьевич.

Обменявшись именами (что, как мне казалось, ни к чему не обязывало), мы перекинулись парой словечек, и я принялся носить вещи на свой четвёртый этаж. Мой новый знакомый вызвался «стоять на стрёме», ведь «тут Пашка ошивается – может что и схватить», а я, к теперешнему стыду моему, в страхе быть обворованным «этим бездомным», которому под видом помощи, как я наивно полагал, было очень удобно украсть что-нибудь из моих пожитков, - я носился по лестнице как угорелый, тем самым, наверное, очень насмешив моего нетрезвого часового. Хорошо, что он не видел, как, придя уже окончательно в «свой новый дом», я судорожно принялся проверять сохранность самых ценных вещей. Его «ещё увидимся» в тени навалившейся на меня мнительности приобретало оттенок циничного блефа, насмешки… Впрочем, теперь мне кажется, что все эти наваждения ума я и тогда переживал как бы ради приличия, чтобы отдать дань уважения укоренившимся шаблонным образам «голодного бедного» и «сытого богатого», и что те переживания сердца, которым из области смутных сомнений вскоре суждено было перейти в мир твёрдого чувства, уже и тогда всецело владели мною, подготавливая к будущим потрясениям.

Одним словом, я удачно переехал.

*****

В редкий день, то есть когда я совсем не выходил из дома, мне удавалось избежать внимания моего нового соседа. Обычно же мы встречались по нескольку раз на дню – излюбленным местом Романа Афанасьевича оказалась та самая лавочка у подъезда, укрытая от жары и дождя пышной кроной могучего дуба – на этой лавочке он, казалось, намеревался провести остаток своей жизни. Выходя в магазин, на прогулку или возвращаясь с работы, я непременно сталкивался с ним, перекидывался парой словечек, а иногда присаживался с ним рядом на час-другой. Я искренне верил, что, даря общение этому одинокому почти что старику, я делаю благое дело… И мне была искренне интересна его компания – факт, по завершению разговора меня всегда поражавший тем более, что говорили мы почти о пустяках. Наверное, правду говорят – сердца людей способны и без слов понять друг друга, особенно если хотят этого – что уж говорить о «посторонних» разговорах на «отвлечённые темы».

Как выяснил я назавтра после переезда, мой «бездомный» оказался жильцом пятого этажа и имел квартиру прямо надо мной. За два месяца я привык к разнообразным скрипам, стукам и прочим ночным шумам, доносившимся оттуда порой до самого рассвета. Однако каждое буднее утро, выходя из дома в начале девятого, я находил Романа Афанасьевича сидящим на лавочке, обыкновенно трезвым, всегда в добром расположении духа, бодрым и выспавшимся. Первые две-три ночи эти шумы внушали мне какой-то детский страх, как будто (извините мою фантазию) их издавала крадущаяся к ребёночку в люльке Баба Яга или, когда звук из тихого скрипа половиц возрастал до резкого, громкого и вмиг стихающего стука копыт, - как будто в спальню вбегал чёрт и набрасывался на спящего, мучил его, душил… Я ворочался в постели, гадал о природе этих звуков, не мог уснуть по часам, но наутро, обменявшись на выходе из дома приветствиями, спросить у соседа о ночном хаосе не решался. Через неделю-другую я уже спокойно засыпал под эти заунывные и ворочающиеся звуки, а через два месяца, как уже и сказал, привык к ним окончательно – настолько, чтобы не гадать об их происхождении и почти не замечать их.

*****

В ту ночь, двадцатого октября (кажется, это было воскресенье), мне почему-то не спалось. Ум просил какого-то дела, но, за что бы я ни брался, всё валилось из рук. Решив почитать что-нибудь из домашней библиотеки, которая хозяйке оказалась не нужна (она всё твердила мне при показе квартиры, что «вот эти книжные шкафы снести бы на свалку, это бабкины, а что поставить бы телевизор или хорошую мебель…»), я вынул наугад две книги – первая оказалась сборником стихов Артюра Рембо, а вторая – чем-то из Еремея Парнова. Но не успел я прочесть и двух строк, как вдруг сверху до меня донёсся сперва жуткий вопль, а затем – ругань двух мужских голосов. Кричал больше Роман Афанасьевич. Через минуту громко хлопнула дверь, и голоса стали спускаться по лестнице. Не в силах сдержать любопытства, я обулся, накинул ветровку и, дойдя до второго этажа, стал тайком наблюдать за ссорой из подъездного окна.

На лавочке сидел какой-то грязный (я разглядел это даже в тусклом фонарном свете) пьяный мужик, время от времени щурился, мотал засаленной лохматой головой и бросал короткие язвительные фразы в ответ на странные укоры Романа Афанасьевича. Более-менее дословно я запомнил лишь конец их «разговора».

- Я тебе сто рублей дал и как на честного человека положился! Ты осознаёшь-то вообще, хрен подзаборный, всю серьёзность моего мероприятия и опасность ситуации? Тут о жизни моей речь, и не смейся, ***!

Пьяный мужик, показательно посмеиваясь, сплюнул и бросил:

- Верну сто рублей, - но с таким загадочным видом, будто уже пропил их. Кажется, он ещё приподнял брови, тем самым спрашивая: «А что тебе ещё надо-то, кроме этих ста рублей? Или не веришь, что верну?»

Этот жест настолько вывел из себя Романа Афанасьевича, что он бешено зарычал, стиснув губы, бросился было в сторону пьяницы, но вдруг махнул рукой, резко развернулся и помчался прочь от своей любимой лавчонки. Пьяный же в очередной раз хихикнул, закинул ногу за ногу и самодовольно закурил. Влажную тишину осенней ночи нарушали только мерзкие и громкие плевки курильщика. Отвращение и презрение во мне взяли верх над природной робостью, и я тихо спустился вниз.

- Я сосед сверху (я сбивался и перепутал) Романа Афанасьевича... С ним всё в порядке?

Пьяный удивлённо глянул в мою сторону.

- А тебе-то чё? – спросил он и небрежно отвернулся, уставившись в оплёванный под собой асфальт.

- Я его… друг, - кажется, только произнеся это вслух, я впервые твёрдо осознал степень своей привязанности к Роману Афанасьевичу. Друг…

Мужик усмехнулся и брезгливо на меня посмотрел:

- Друг…  - хмыкнул он с горькой усмешкой. - Я тоже друг. И чё теперь?

Я начал жалеть, что вышел и заговорил с этим угрюмым наглецом, и стал разворачиваться в сторону двери. Заметив это, мой новый знакомый, как нарочно, добавив слащавости голосу (особенно в последнем слове), неестественно улыбнувшись, выдохнул:

- Ну, садись, друг! – и шлёпнул по лавочке рядом с собой.

Я остался стоять. Мне было даже как-то мерзко… Не знаю что, но что-то меня в этом типчике бесило до изнеможения. Оставляя за собой право на вежливость, я попробовал было тактично стушеваться:

- Я, пожалуй, пойду. Кажется, Вы не в курсе…

Пьяный аж прикрикнул от грязного смеха:

- Не в курсе! Да я тебе про Афанасьича такого нарассказываю – уши завянут!

- Нет, спасибо… Меня там ждут…

- Врёшь, малец, - с какой-то резвой нескромностью в лице произнёс мужик и глянул мне прямо в глаза. – Один живёшь, мне Ромка рассказывал. Все уши мне про тебя проел, - и сплюнул с досадой, выбрасывая щелчком непотушенный бычок за спину, в кусты.

- У меня гости, до свиданья, - мрачно отрезал я и зашагал к подъезду. Мне было тем противнее врать, что эта ложь служила оправданием перед таким неприятным мне лицом.

- Постой, человек! – вдруг воскликнул уже другим, проникновенным, тоном мужик и подошёл ко мне.

Пару секунд блуждая глазками по моему лицу, он как бы ощупывал меня на предмет шероховатостей, а затем сунул в правую руку бумажку, довольно и почти шёпотом сказав:

- Стольник передай завтра. Пашка честный – не то что этот ваш «местный юродивый»!

- Почему… - начал было я, но мужик осклабился даже до какой-то злости и, задрожав, громко перебил меня:

- А ты больше его слушай и в меня плюй!

И медленной, но твёрдой походкой пьяница пошёл в сторону города (забыл сказать, что рядом с нашими домами начинался лес и Роман Афанасьевич помчался именно к нему). Я постоял с минуту в задумчивой прострации и вернулся в свою квартиру. Часы натикали уже три часа ночи. Взглянув на пол, я увидел скомканную пятидесятирублёвую купюру, которую, по всей вероятности, обронил при входе в кухню.

- Чёрт подери, и воняет! – подумал я. Мысли бились в истерическом танце. – Почему «местный юродивый»? И почему меня это так беспокоит? С какой вообще стати я пекусь об этом, постороннем мне, человеке? И зачем он позвал этого мерзкого пьянчужку к себе домой? Меня к себе ни разу не звал… Хотя с какой стати ему вообще меня звать, чёрт его подери?! Уж завтра я его помучаю вопросами! Хотя… чёрт с ним! – и не поздороваюсь…

Меня бесило отсутствие явных и объективных причин моей к нему симпатии, бесило и то, что, чувствуя сердечную тягу к этому человеку, я смел сомневаться и в сердце своём, бесил и этот пьяный и циничный мужланишко – он, пожалуй, больше всего и бесил… Вдруг в дверь постучали. Сердце в груди ёкнуло.

На пороге, бледный, с покрасневшими глазами, стоял Роман Афанасьевич. Тихим, как бы ослабшим голосом, он спросил:

- Саша, могу я у тебя сегодня заночевать? – и прибавил через миг, как бы чего-то испугавшись: - На полу.

- Да, да… - мог ли я ответить иначе?

Перешагнув через пятьдесят рублей, он вошёл в кухню и сел за стол. Я был в необъяснимой растерянности и встал в дверном проёме.

- Ну что ты… - тоже смущённо пробормотал сосед. – Давай, что ли, чаю?

Включив чайник, я сел напротив, уставившись в окно. Уже скоро рассветёт…

- А ты сказки любишь? – вдруг ни с того ни с сего спросил сосед.

- Да, наверное… - ответил я, выныривая из потока блуждающих мыслей.

- Знаешь одну? Я тебе потом расскажу. А пока и не спрашивай… - таинственно глянул он на меня. Его сумбурных слов я не понял, заметил только, что он стал стучать пальцем по столу, как бы в такт своим нервам.

Вдруг в симфонии шумов закипающей воды я стал различать какие-то странные, но знакомые звуки. Две секунды – и я узнал привычные скрипы сверху. Резкий стук копыт вихрем промчался из одного угла комнаты в другой и затих – да так громко и неожиданно промчался, что мне захотелось съёжиться…

- Это у меня там гости буянят… Я потому и попросился… - сказал он, предугадав мой вопрос. Палец его уже выстукивал чечётку, глаза упёрлись в толщу стола, его всего будто парализовало.

- Вам с сахаром? – только и нашёлся я спросить.

- Да, да! И побольше! – вдруг чему-то обрадовался он и улыбнулся. Затем, опустив руки на колени и взглянув на люстру, прибавил: - А что, часто у меня гости?..

Вид его блуждающих глаз поверг меня в дрожь.

- Постоянно… ночью… - но он, казалось, уже не слушал меня.

Закрыв глаза, сложив ладони вместе, Роман Афанасьевич, по-видимому, исступлённо молился. Его горячего шёпота разобрать я не мог. Вдруг он зарыдал и упал лицом на стол, громко закричав моё имя. Я отшатнулся – от ужаса, от растерянности, от полной своей беспомощности. Что делать? Я стоял, и смотрел, и слушал…

Через двадцать минут безумных вскриков, а после – шёпотов, друг мой тихо заснул, сидя за столом, уронив голову возле уже остывшего стакана чаю. Всё это время я простоял не шелохнувшись и вышел из кухни, только убедившись в уверенности его храпа. «Интересно, как это он не разлил чай?» - подумал я, ощущая прилив усталости. Трескотня, производимая буйными гостями Романа Афанасьевича, не прекращалась, и я решил спать.

Наутро, проснувшись мимо будильника, уже в десятом часу, я не обнаружил ни чая на столе, ни самого дорогого мне гостя. Первая мысль – уж не приснилось ли мне всё это? Когда я в действительности лёг спать и явь смешалась со сном? Артюр Рембо лежал на стуле с закладкой посредине. То есть я читал и уснул? Вот же на!

Запутавшись окончательно, я стал искать телефон и нашёл его в кармане ветровки. Странно… В другом кармане я нашёл исковерканную и вонючую пятидесятирублёвую бумажку. «Пашка честный» - мигом вспомнилось мне, и живое, ни с чем не сравнимое отвращение поднялось в моей душе. Нет, я не спал…

Весь следующий день прошёл как обычно, за исключением того, что и утром, и вечером лавочка пустовала. Придя домой, я открыл книгу и прочёл стих, на котором, судя по всему, остановился Роман Афанасьевич (ибо кому ещё было оставлять закладку?) - «Волк под деревом кричал». Вот его текст…

Волк под деревом кричал,
И выплевывал он перья,
Пожирая дичь... А я,
Сам себя грызу теперь я.

Ждет салат и ждут плоды,
Чтоб срывать их стали снова.
А паук фиалки ест,
Ничего не ест другого.

Мне б кипеть, чтоб кипяток
Возле храма Соломона
Вдоль по ржавчине потек,
Слился с водами Кедрона.

Этой ночью было необыкновенно тихо, но мне как-то не спалось…

II. Волк и семеро поросят

Три дня не видал я Романа Афанасьевича, а на четвёртый день мы уже снова обменивались приветствиями. Чувство тревоги за друга заменила не менее тяжёлая обида – сосед мой нарочно не заговаривал о той ночи. Я уже было подумал, что он мог всё позабыть, но та деликатная аккуратность, с которой он обошёл несколько намёков с моей стороны, выдавала его – он всё помнил и хотел молчать. Так продолжалось вплоть до третьего ноября, когда, встретив меня по пути в магазин, он не пригласил меня на лесную прогулку по «пьяной дороге». Разумеется, я согласился.

Мы шли вдоль реки Каменки около получаса, а потом свернули направо, в поля. Дойдя до загородного леса, друг мой стал куда разговорчивее.

- Это же всегда на природе так – и дышать легко, и говорить легко, - как бы ответил он на мой вопрос.

- Да, тут хорошо, - согласился я.

- Это как – помнишь? – в сказке одной. Как её там… - и он заметно смутился и замолчал.

- Да, эту сказку Вы мне уже не раз рассказывали, - шутливо ответил я.

- А ведь у меня дочь тоже Саша, и сын есть, - как-то невпопад вставил он. – А, вспомнил! Это там, если помнишь, охотник голодный – убил семерых поросят, наелся до отвала, а потом пришёл волк и, не найдя поросят, съел охотника, да прямо вместе с ружьём! – с каким-то даже восторгом вскрикнул мой друг.

- Нет, там вроде не поросят… - хотел было я поспорить, но от радости Роман Афанасьевич вдруг остановился и громко рассмеялся:

- Да, так оно и было, так оно и должно быть!

- Как скажете, - тихо ответил я, боясь возбудить его ещё сильнее.

- Ну а ты подумай только, Саша! И глянь вот на это небо. Любит оно нас или нет? Ведь кто-то где-то сейчас родился и умер, кто-то кого-то полюбил или обидел, а тут ведь как спокойно! Посмотри на эту синеву, на эти облака – мы их любим, и они нас в ответ. Но если их любовь холодна и спокойна, то наша горяча и восторженна. Оттого и недолговечна. И вот скажи, Саша, можно ли при жизни подлинно любить?

- Да ведь когда ещё любить… - ответил я, смутившись возвышенной тирадой друга.

- И то правда, да… - как-то вдруг поник он. – А я всё-таки расскажу свою сказку, да? – спросил он скорее у самого себя, пытаясь решиться.

Где-то вдалеке слышался шум шоссе. Через час начинало темнеть. Я предложил пойти потихоньку обратно и поговорить по дороге, но Роман Афанасьевич сказал:
- Вот, смотри, какое чудесное бревно под дубом! Давай передохнём.

Отказывать было невежливо.

*****

- Был я тогда ещё молод, и жили мы в селе Н-м. Мне тридцать пять, жене, Марии, тридцать, Саше, дочке, восемь годиков, а сыну старшему, Лёшке, двенадцать. Был я тогда очень грешный человек. Пил свирепо и мучил домашних. За годы жизни со мной много накопилось на душе у моей Марии, и влюбилась она тайком в приезжего, в Володьку. Уже и не помню, какими судьбами, но всем он у нас понравился, стал гостить да гостинцы носить… Один раз и принёс – маленького, смешного такого поросёночка, минипига. Дочке подарил, Сашеньке. Назвали Бодей. Та с ним днём вечно сюсюкалась, а ночью так даже и спала – благо, он был умный и туалет свой знал. С собаками играл смешно и всех нас тешил.

Роман Афанасьевич кашлянул, посмотрел на меня, слушаю ли я, и продолжил рассказ.

- Как-то раз, сильно напившись, в порыве ревности я толкнул свою Марию, и она мне тогда «рассказала», какой благородный у нас друг, то есть Володька, какой он добрый, непьющий, городской парень, подарки дарит… Ревность ударила мне в голову. Не знаю, что бы я натворил в таком состоянии, если бы мне под ноги не попалась испуганная свинюшка, судя по всему, испугавшаяся наших криков. Тут то и мелькнула у меня в голове эта мерзкая мысль… Тянуть не буду… - Мой друг глубоко вдохнул и выдохнул. – Однажды меня нашли пьяным, в горячке, я лежал на кухонном полу возле плиты и рассказывал про чертей (мне это потом говорили), в углу комнаты в ужасе забилась Сашенька, а в большой сковороде лежали жареные части тельца нашего Боди. Это было ночью. Помню я мало…

Голос Романа Афанасьевича ослаб, из глаз начали капать слёзы. С прерывающимся дыханием, он закончил рассказ:

- Утром Сашеньку нашли в колодце… убилась…

Он закричал в голос и залился слезами. Я сидел и дышал – медленно, глубоко, тяжело. Чуть ли сам не плакал, но плакать было страшно. Страшным оказалось приблизиться к такой чудовищной тайне, ощутить её явственно, сидеть рядом с  участником только что услышанного кошмара. Этот сердобольный старик, всегда вежливый и добрый – вон он, сидит каждый день на лавочке, улыбается, а про себя молчит о былом ужасе, сам поминая о нём поминутно.

Конечно, это всё я думал уже потом, все следующие дни, а пока – сидел рядом, под грузом навалившегося на плечи, сдавившего грудь чувства, этого невыносимого впечатления. Только представить девочку, у которой забирают любимого питомца с явной целью убить – да ещё кто? родной отец! – как она плачет и просит пожалеть зверюшку, как видит в ответ на свои мольбы расчётливый прищур пьяного ревнивца, как, в конце концов, слышит со двора последний визг своего четвероногого друга, как бьётся её маленькое сердечко  от этого ужаса… Нет, этого нельзя вынести в таком возрасте, чтобы не заболеть душою и не потерять веру в мир!

Мы сидели с час, до темноты. Оправившись от слёз и вернув достаточно твёрдости голосу, Роман Афанасьевич сказал, что пора домой. Мы долго шли и молчали. Наконец, на повороте с полей к реке Каменке, друг мой снова заговорил.

- Не сочти за подлость с моей стороны после всех слёз и рассказа… Но… Мне страшно теперь.

Я молчал.

- Около года меня хотят убить, Саша.  Клянусь тебе, и не смейся! – я и не думал смеяться, мне было скорее тревожно за состояние моего друга. – Шумы помнишь сверху, моих буйных гостей? Думаешь, что? Да я уже год не ночую в своей квартире! Это всё он – мой волк… Не нашёл он своего поросёнка – и по мою душу пришёл. Жизнь всегда возвращает тебе впятеро больше. Я надеюсь теперь только на чудо, на искупление…

- Может, это и не у вас шумят, а выше… тут же такая звукоизоляция,  - попробовал я утешить Романа Афанасьевича.

- Нет, Саша, - отрезал он. – Меня дважды там душили. Я должен теперь молиться… И ты за меня помолись. Я знаю, что сейчас мало кто в Бога верует, но ты хотя бы разок сегодня помолись за меня вечером. И за Сашеньку…

Я обещал помолиться. До самого дома мы почти молчали, а там расстались. Я пошёл к себе на четвёртый этаж, а Роман Афанасьевич – к сыну, у которого, как оказалось, и ночевал последний год. Он жил где-то неподалёку.

*****

И что же? Говорят, что и самого пропащего, самого злого человека ждёт прощение, что и такой человек достоин любви – тем более, что она ему так дорого и горько вышла. И я решил спасти друга.

Во-первых, я объяснил ему (взяв на себя смелость начать этот разговор), что его страх – своеобразная психологическая ловушка, загадка, испытание в одном целом и что, чтобы преодолеть эту проблему, ему необходимо простить себя.  Да, это самое сложное… При этих словах Роман Афанасьевич поморщился, но я продолжал с не присущей мне настойчивостью…

Во-вторых, простив себя и поверив в иллюзорность образов, в которых воплощался его страх, ему самому нужно стать волком, разрушить цепи, сперевшие все его душевные силы и отравляющие ржавчиной его рассудок… То есть нужно переночевать в своей квартире.

Ночные звуки я объяснил плохой изоляцией звука в нашем замечательном панельном доме, а два случая удушения – сонным параличом. Гуляя там же, почти неделю спустя, я, казалось, почти убедил своего друга в своей правоте. Но разве можно выжить логическими доводами суеверный страх, укреплявшийся в душе много лет? Ведь он по сути своей являлся последствием болезни души, не из ниоткуда явился и не вмиг, а выступал на свет постепенно, в течение нескольких десятилетий обтачиваемый мраком-скульптором со всех сторон…

Мы ещё поговорили у подъезда, и я посоветовал ему не затягивать с решением и сейчас же идти в квартиру. Мы обнялись, он ушёл наверх, а я остался на лавочке. В три часа ночи, услышав над собой частые шаги, я поднялся и позвонил в дверь.

- О, Саша… - удивился Роман Афанасьевич, всё ещё одетый в уличное. Я так и знал, что он не будет спать в эту ночь. – Я в порядке. Чаю?

Я сослался на усталость и вернулся к себе.

Наутро на лавочке моего друга не оказалось. Зато там сидел Мерзкий Пашка.

- Ну, здравствуй, ангелок, - щерясь, произнёс он.

Я достал из рюкзака завёрнутую в два пакета его гадкую купюру. Давно я ждал этого момента и представлял его…

- Возвращаю Вам Вашу честь, - и протянул ему деньги, зажатые между указательным и средним пальцами.

- Ишь какой умник, - притворно оскорбился Пашка и взял деньги. Потом сощурился и сказал: - А что, ведь и не таких мерзавцев земля терпит?

Ей-богу, в тот миг я испугался, что он знает. Но Роман Афанасьевич заверял меня, что говорил только мне одному и в церкви… Я слегка вскипел:

- Можно потише? А то, глядишь, и не стерпит.

Он как-то недоумённо окинул меня с ног до головы и замолчал. В досаде я пошёл в магазин. На обратном пути на лавочке мне встретился уже мой друг. Горячо поблагодарив меня, он сказал, что всю ночь молился, уснул под утро и, проспав три часа, проснулся бодрым. Я мог гордиться и собой, и им. Роман Афанасьевич, заметив этот гордый оттенок и хихикнув, даже хлопнул меня по-отечески по плечу.

Таким образом, в ночных молитвах, в коротком утреннем сне, в обустройстве изрядно запылившейся квартиры, прошло четыре дня.

В тот вечер, в среду, друг мой был как-то особенно весел и постоянно шутил. Сказав, что почти навёл порядок и ждёт меня в гости завтра, он впервые пожал мне руку – и лучезарно улыбнулся. Сказал, что будем «пить чай в чистом свинарнике и радоваться новой жизни».

- Осталось только отделить чаинки от пылинок, - добавил он, светясь радостью.

В тот момент я подумал: «Через какие муки прошла эта улыбка, чтобы явиться передо мною здесь и сейчас?»

Мы попрощались. И больше его улыбки я не видел никогда.

*****

Нет, он не кончал с собой, как его дочь.

Назавтра вечером, подходя к подъезду, я почувствовал на себе дыхание того же иррационального страха, которым обдало меня при переезде. На лавочке сидел Мерзкий Пашка. Привычная ухмылка куда-то делась с его лица. Он был даже почти что трезв. Говорил отрывисто.

- Соседи услышали какие-то крики…

Пауза.

- Его нашли с перегрызенным горлом. Господи прости…

В глаза он мне не смотрел. Протянул новенькие пятьсот рублей и встал.

- Передай, на похороны.

И зашагал в сторону города. Я остался один возле лавочки. Вдруг на ум пришло начало того жуткого стихотворения:

Волк под деревом кричал,
И выплевывал он перья,
Пожирая дичь... А я,
Сам себя грызу теперь я.

Огромный дуб надо мною привычно и спокойно шумел. Из глаз моих потекли тихие слёзы.